Последние годы жизни и правления святого императора Юстиниана

Источник: Православие.RU

Императоры Константин и Юстиниан предстоят пред Богородицей. Мозаика храма Святой Софии, Константинополь

Завершение проекта святого Юстиниана по восстановлению целостности Римской империи приходится на последние годы его долгого правления. Непрерывные войны истощили казну, тем более что налоговые поступления с разоренных ими стран, возвращенных в лоно империи, были ничтожными, а содержание наемной армии требовало колоссальных расходов, так что неизбежным образом империя вынуждена была сократить вооруженные силы. Этот процесс начался задолго до Юстиниана и продолжался при нем, несмотря на то, что размах военных операций по периметру имперских границ был грандиозным. «Всё римское войско должно было насчитывать 640 тысяч вооруженных людей, а в то время, – пишет Агафий Миринейский, сравнивающий количественный состав армии в конце правления Юстиниана с тем, который имел место при святом Константине, завершившем военную реформу Диоклетиана, – оно едва составляло 150 тысяч, и из них одни были размещены в Италии, другие – в Ливии, третьи – в Испании, некоторые у колхов, в Александрии и Фивах египетских. Небольшая часть была расположена и на границах персов. Там не было нужды в больших силах, благодаря договорам и прочно установленному перемирию»^[1]. При столь незначительной численности вооруженных сил вызывает изумление успешный результат войн, которые вел император, но в последнее десятилетие его правления, похоже, войск не хватало уже катастрофически.

И в этих обстоятельствах правительство вынуждено было в своей внешней политике использовать уже по преимуществу не войска, но искусную дипломатию и разведку. Это была традиционная римская политика стравливания потенциальных противников между собой – политика, требовавшая больших расходов, но обходившаяся всё же казне дешевле, чем война, – и Юстиниан осуществлял эту политику с виртуозным искусством. «Теперь, в конце своей жизни он… – по словам Агафия, – предпочитал скорее сталкивать врагов между собою, смягчать их, если необходимо, подарками и таким образом их кое-как сдерживать»^[2].

Характеристика византийской стратегии, которую дал современный исследователь Э. Люттвак, с максимальной эффективностью применялась в конце правления Юстиниана: «Гений византийской большой стратегии заключался в том, чтобы саму многочисленность врагов превратить в преимущество, используя дипломатию, переманивание на свою сторону, выплаты и обращение в свою веру, чтобы заставить их сражаться друг с другом, а не с империей. Только созданный ими образ самих себя как единственных защитников единственной истинной веры позволял им сохранять моральное равновесие. По византийской схеме, военная сила была подчинена дипломатии, а отнюдь не наоборот, и использовалась она скорее для сдерживания и наказания, чем для нападения или защиты с использованием всех войск»^[3], потому что в противном случае, «если бы они растратили свои силы, главным образом дорогостоящую конницу, чтобы полностью уничтожить непосредственного врага, это лишь открыло бы путь новой волне захватчиков»^[4].

Цель тайных операций “состояла в том, чтобы ослабить врага, переманив его на свою сторону”

Такая стратегия была особенно оправданной по отношению к кочевым народам, которые приходили в Восточную Европу и на Балканы из глубин азиатских степей, из, казалось, неиссякаемого резервуара, выбрасывающего из себя одну за другой всё новые и новые орды. Так, на болгарское племя кутригуров имперское правительство сумело натравить их близких сородичей утигуров, средствами разведки, дипломатии, подкупами и подарками постоянно поддерживая между ними высокий градус вражды. Цель тайных операций «состояла в том, чтобы ослабить врага, переманив его на свою сторону… Боевым командирам предписывалось наладить связи с кем-либо в рядах врага и слать подарки и посулы вождям иноплеменных союзников… а то и… вражеским офицерам, если они обладали известной автономией… Вне поля битвы предпринимались постоянные усилия к тому, чтобы завербовать и вознаградить мелких царьков, чиновников, вождей покоренных племен… Перед вождями врага, переманенными на сторону империи, могли ставиться разные задачи: расстраивать замыслы войны против империи, превозносить заслуги войны на стороне империи или просто доказывать выгоды дружбы с империей»^[5].

Карта Восточной Римской империи в годы правления Юстиниана Великого

В середине VI века с территории Западного Казахстана в причерноморские степи прикочевали авары – народ, происхождение которого не до конца выяснено, но гипотеза об их тюркоязычии представляется из всех версий наиболее убедительной. В 558 году посланцы их кагана Бояна во главе с аланом Кандихом прибыли в Константинополь, выдавая в переговорах аварскую орду за самый могущественный из степных народов, хотя в действительности они были беглецами, скрывшимися от преследования со стороны тюркютов, но при этом присвоили себе имя другого народа – абаров, который и в самом деле являлся грозой для окружавших его азиатских орд. Переговоры закончились успешно для империи. Юстиниан отклонил требование послов о предоставлении аварам имперской территории для поселения, отделавшись подарками и обещаниями относительно таких же даров на будущее. Этого оказалось достаточно: до самой кончины Юстиниана авары не тревожили империю и не вторгались в ее пределы; более того, у потенциальных врагов – кутригуров и славян – появилась еще одна сдерживающая их натиск сила. Для имперской дипломатии важно было только не допустить враждебных союзов кочевых орд. В 562 году договор с аварами был продлен, после чего они, обезопасив себя со стороны империи, отошли от ее границ, двинулись на запад и вторглись в Тюрингию.В июле 558 года, сразу вслед за посланцами аваров, из далекой Центральной Азии в Константинополь прибыли послы тюркютского кагана Истеми. Вероятной целью посланцев было предостеречь империю от союза с их врагами аварами. Во второй раз послы тюркютов прибыли в столицу империи в 563 году. В ту пору они в союзе с Ираном воевали против ираноязычных эфталитов – предков современных пуштунов; владения эфталитов простирались на Среднюю Азию, север Афганистана и север Индии. Возможно, что на этот раз послы пытались либо привлечь империю на свою сторону в этой войне, либо получить гарантию ее нейтралитета. Подробности и результаты переговоров неизвестны, но если целью тюркютов был имперский нейтралитет, то они ее добились.

Искусная дипломатия, политика уклонения от прямых военных столкновений с кочевыми ордами не одобрялась некоторыми из влиятельных сановников. Увлеченность императора богословскими темами также вызывала недовольство со стороны многих высокопоставленных чиновников и генералов, которым казалось, что, погрузившись в дела церковные, император пренебрегает своим прямым долгом – вооруженной защитой государства.

Противники Юстиниана распустили слух, что он умер. В столице тотчас же начались грабежи

Кончина святой Феодоры оказалась для Юстиниана тяжелым ударом – что называется, подкосила его. Хотя он стойко переносил свое горе, но и помимо возраста – в ту пору он переступил через середину седьмого десятилетия – тяжесть утраты способствовала его старению, которое создавало у недоброжелателей и врагов впечатление слабости и побуждало их к интригам и прямым заговорам. В сентябре 560 года Юстиниан заболел, и во дворце, по словам Феофана Исповедника, воцарилось «смущение, так как никто из синклита не видал царя по причине его головной боли»^[6]. Противники Юстиниана, воспользовавшись этим, распустили слух, что он умер. Эта весть возбудила анархический элемент столицы, создав у него иллюзию безнаказанности грабежей, «и чернь тотчас же разграбила хлебы из хлебных лавок и пекарен. И в 3-м часу дня (около 9 часов утра по современному счету часов. – прот. В.Ц.) уже нельзя было найти хлеба во всем городе. И дождь был сильный в этот день; и затворены были мастерские»^[7]. Дело было не в том, конечно, что все хлебные лавки и склады были опустошены грабителями, но хозяева лавок, не желая стать жертвой грабежа, прекратили торговлю и, как и хозяева мастерских, затворили свои лавки. Но император выздоровел; в честь его исцеления, по приказу префекта столицы, были устроены праздничные иллюминации, и народ успокоился, беспорядки прекратились. Воспользовавшись происшествием, бывший префект Евгений оклеветал сановников Георгия, Моринина и Еферия в заговоре с целью свержения Юстиниана и поставления на его место сына магистра Петра Феодора. Проведено было расследование, обнаружившее невиновность оговоренных и что, следовательно, настоящим заговорщиком в действительности и был Евгений. Его имущество подверглось конфискации, но сам он спрятался в церкви, избежав ареста и вероятной казни, а потом был помилован.

В следующем году, 3 мая, с помощью родственников покойной августы был обнаружен заговор куратора Плакидии Земарха. Ему предъявлено было обвинение в том, что он «говорил против царя многое и страшное»^[8]. В мае 562 года предпринята была попытка покушения на Юстиниана, в которую замешаны были бывший начальник монетного двора Авлавий, банкир Маркелл и племянник куратора Еферия Сергий. Они собирались напасть на императора при его выходе из триклиния. По рассказу об этом событии Феофана, «Авлавий взял у банкира Маркелла 50 литр золота за содействие. Но, по Божию благоизволению, сам Авлавий дерзнул сказать Евсевию, бывшему ипату, комиту федератов, и Иоанну, логофету… что-де в этот вечер мы хотим напасть на царя. Евсевий, доложив об этом царю, задержал заговорщиков и нашел при них скрытые мечи. Банкир Маркелл… выхватил… меч, нанес себе три удара в самом триклинии и умер тотчас же после своего ареста»^[9]. Сергий бежал и укрылся во Влахернской церкви, но его оттуда вывели. Во время допроса он оговорил разных влиятельных лиц в соучастии в заговоре, в том числе и полководца Велисария. И тот подвергся опале – лишению чинов, конфискации имущества, но скоро после этого Юстиниан убедился в его невиновности, и 19 июля император принимал Велисария во дворце, вернув ему чины и имущество. Через несколько месяцев после своего оправдания Велисарий скончался.

Церковь Богородицы Влахернской, современный вид

Ш. Диль, не имея никаких документальных свидетельств, на основании только соперничества между племянником императора от его сестры Вигиланции Юстином и сыном двоюродного брата Юстиниана Германа, который также носил имя Юстин, предположительно связывает этот заговор с соперничеством родственников императора, которые «ввиду близкой его кончины… заранее спорили о наследстве»^[10].В последние годы правления Юстиниана и в столице, и в иных городах не раз случались народные волнения и мятежи. В июле 555 года вспыхнул бунт иудеев и самарян в Кесарии Палестинской, сопровождавшийся убийствами местных христиан и поджогами церквей. Мятежники проникли в преторий и, схватив эпарха Кесарии Стефана, убили его. Для подавления бунта император направил отряд под командованием Аманция, и тот, по словам Феофана Исповедника, «разыскав бунтовщиков, иных повесил, иных обезглавил, иных казнил обсечением конечностей и лишением имущества. И был страх великий во всех восточных провинциях»^[11] – вероятно, в среде потенциальных мятежников.

В декабре того же года в столице из-за неурожая пшеницы и ячменя, при том что в городе было обилие «вина, и лакомств, и всякой всячины»^[12], разразился голод, от которого многие умирали, особенно дети. И вот, когда император появился на ипподроме в присутствии персидского посла и его свиты, народ стал кричать: «Государь, обилие городу!». Император приказал эпарху столицы Музонию «задержать виновников беспорядка, которые и были наказаны. Ибо они огорчили царя тем, что кричали ему всенародно при персидском посланнике»^[13].

Застарелая вражда между цирковыми партиями прасинов и венетов вылилась в массовое побоище

В июле 561 года застарелая вражда между цирковыми партиями прасинов и венетов вылилась в массовое побоище на ипподроме. Император, появившись в своей ложе, приказал комиту Мариону разнять дерущихся, но он в этом не преуспел. Жертвами драки были убитые и раненые. Венеты, ворвавшись «в ложи прасинов, кричали: “Жги здесь, поджигай там!”… А прасины, со своей стороны, кричали: “Гей, гей! Все, все на средину!”»^[14]. Вывалив из ипподрома, толпы прасинов двинулись в жилые кварталы и там поджигали дома венетов, грабили их имущество, бросали камни в своих соперников. Когда император повелел навести порядок и за дело принялась военная команда, венеты искали убежище в церкви Богородицы Влахернской, а прасины, перебравшись через пролив, спрятались в храме святой Евфимии в Халкидоне. Эпарх столицы Прокопий приказал извлечь прасинов из церкви, и, несмотря на заступничество их жен и матерей, просивших Юстиниана помиловать виновных, император «не смиловался над… прасинами до Рождества Христова»^[15] – вероятно, до тех пор их удерживали в темнице.

В марте 562 года на грани мятежа оказались дворцовые схолы. Солдаты были недовольны прекращением выдачи им вознаграждений, которые назывались стипендиями, и только оказавшийся среди них сын магистра армии Петра Феодор Кондохерис, «пригрозив солдатам», сумел их «укротить»^[16].

Монета с изображением императора Юстиниана Великого

В апреле 562 года прасины и венеты вновь устроили побоище, грозившее обернуться бунтом. По рассказу Феофана Исповедника, когда новоназначенный эпарх столицы Андрей «ехал на колеснице, направляясь к преторию, встретились ему прасины… начали его ругать и забрасывать камнями. И была большая смута между двумя партиями. И проникли мятежники в тюрьмы. И продолжалось побоище до 10 часов вечера»^[17]. Прекратить беспорядки император повелел своему племяннику куропалату Юстину. В наказание преступники подвергнуты были публичному позору, а те, кто дрались мечами, были приговорены к отсечению больших пальцев. В августе того же года из-за недостатка воды у цистерн и фонтанов, где жители столицы брали воду, происходили драки, сопровождавшиеся убийствами.

Помимо волнений и беспорядков, престарелому Юстиниану доставляли огорчения и бедствия, не зависевшие от человеческого произволения, в особенности землетрясения, которые, впрочем, в сейсмоопасных землях, входивших в состав империи, представляют собой обычное явление – случаются часто. В августе 554 года сильное землетрясение вызвало большие разрушения в Константинополе и Никомидии. В столице пострадали церкви, бани, жилые дома, разрушена была часть стены у Золотых ворот. Подземные толчки продолжались в течение 40 дней, и люди, по словам Феофана Исповедника, «понемногу умилились, совершая крестные ходы, и молебствуя, и пребывая в храмах», но, по его же горестному замечанию, «когда настало время Божия человеколюбия», они «обратились на худшее»^[18] – иными словами, вернулись к обычному своему греховному образу жизни.

“Толчки всё нарастали и нарастали… Со всех сторон слышался плач, и вой, и мольба”

В декабре 557 года от землетрясения «пострадали две стены константинопольские: Константиновская и построенная Феодосием. Разрушились также и церкви в Екзероте, и строения, которые тянутся за Евдемоном, и святой Самуил, и святая Богородица Петальская, и храм святого Викентия… Пала также и статуя царя Аркадия… Многие, в течение восьми дней погребенные под развалинами, спустя два-три дня оказывались целыми и здоровыми… Такого великого и страшного землетрясения, – по словам Феофана, – не запомнят люди, живущие на земле в настоящем поколении»^[19]. Современник этого бедствия Агафий Миринейский писал о нем: «Тогда уже кончилась осень этого года, совершались новогодние пиршества по римским обычаям. Наступила стужа… Тогда в среднюю стражу ночи, когда горожане предавались сну и покою, внезапно на них обрушилось это бедствие… Толчки… всё нарастали и нарастали, как бы равномерным увеличением направляясь к высшей точке… Со всех сторон слышался плач, и вой, и мольба, обычно в таких случаях обращенная к Богу… Какой-то глухой и страшный звук, как бы земной гром, посылался землей, сопровождая землетрясение и удваивая страх… Воздух затемнился дымным облаком… и был какой-то мрачный и бурый. Люди, бывшие вне себя от страха и не знающие, что делать, выбегали из своих домов… Направляя свои взоры ввысь, взирая на небо и так умилостивляя Бога, (люди) понемногу, казалось, уменьшали свой страх и душевное смятение, но страдали от падающего… снега и были мучимы холодом. И однако в таком положении не входили под кровлю, разве только некоторые убегали в церковные святилища и преклонялись там»^[20].

Чтобы преложить гнев Божий на милость, император, по словам летописца этих бедствий Феофана Исповедника, «не носил венца 40 дней. И в святое Рождество Христово без венца шел к церкви»^[21], а жители столицы, как всегда при подобных катастрофах, «умилились, совершив общественные молебствия»^[22]. Агафий Миринейский писал, что в дни бедствия «начальники, отказавшись от наживы, судили по законам, и прочие динаты, живя скромно и тихо, придерживались правды и справедливости… некоторые же… избрали одинокую жизнь, уединились в горах… распростившись с богатствами, чинами и всем, что людям наиболее дорого. Весьма многочисленные пожертвования делались храмам, а по ночам наиболее богатые граждане, обходя площади, одаряли обильным питанием и одеждой бедных и находящихся в самом жалком состоянии изувеченных людей, которые в большом количестве валялись на земле, выпрашивая подаяние. Всё это имело место… пока страх был еще свеж и силен»^[23]. А затем, «когда последовало Божие человеколюбие», люди, по словам Феофана Исповедника, «опять обратились на худшее»^[24].

На Константинополь обрушилась смертоносная чума. “Особенно помирали молодые, так что живые не успевали хоронить умерших”

Несколько месяцев спустя, в 558 году, на Константинополь обрушилась смертоносная чума: «В феврале месяце была смертность людей от опухоли в паху (бубонос); особенно помирали молодые, так что живые не успевали хоронить умерших. И продолжалась эта смертность от месяца февраля до месяца июля»^[25]. Чума распространилась также и в Италии, с особым неистовством она свирепствовала в Лигурии. По словам Павла Диакона, «у людей в паху и прочих чувствительных местах появились опухоли величиной с орех или финик, за чем следовал невыносимый жар и на третий день – смерть. Если кто-либо выживал на третий день, то была надежда на выздоровление. И повсюду был траур и повсюду – плач. Поскольку в народе было распространено поверье, что заразы можно избежать бегством, дома были покинуты жителями и стояли пусты, обитаемые лишь собаками. Стада оставались одни на полях, без пастухов. И можно было видеть, как города и деревни, еще недавно полные толп народа, на следующий день стояли в мертвой тишине, всеми покинутые. Сыновья бежали от не погребенных тел своих родителей; родители бессердечно забывали свои обязанности и оставляли своих детей лежать в смертельном бреду. И если кто-то из старой привязанности хоронил своих ближних, то оставался сам не погребенным, хоронящие умирали во время похорон; сопровождающие чье-то тело – сами становились получателями подобной любезности. Можно было думать, что мир снова погрузился в первозданную тишину: не было ни шума на полях, ни свистков пастухов, ни диких зверей, поджидающих скот, не причинялось вреда домашней птице. Посевы оставались стоять после жатвы и, не потревоженные, ожидали жнецов; никто не входил в виноградники, полные глянцевитых ягод, хоть и облетала уж листва и зима стояла на пороге. Всё время дня и ночи в ушах гремели военные трубы, и многие считали, что слышат шум надвигающегося войска. И хоть нигде не слышались шаги идущих людей и нигде не было видно убийц, тела умерших говорили красноречивее, чем собственные глаза. Поля превратились в места погребения людей, в людские дома вселялись дикие звери. И это несчастье не распространялось за границы Италии к аламаннам и баварам, но ударило только по римлянам»^[26].

7 мая 559 года случилось еще одно бедствие, особенно огорчительное для Юстиниана. Когда уже заканчивались восстановительные работы над сводом Софийского храма, разрушенного землетрясением, из-за технических ошибок рухнула его восточная часть, упав на алтарный киворий. По повелению императора, восстановленный купол был поднят «в высоту более чем на 20 пядей сравнительно с прежним»^[27]. 20 декабря 562 года состоялось вторичное освящение восстановленного кафедрального храма имперской столицы. Богослужение возглавил патриарх Константинопольский святой Евтихий, в праздничном торжестве участвовал святой Юстиниан.