Священник Сергий Круглов: Причины расцерковления – внутри нас самих

Священник Сергий Круглов. Фото: Анна Гальперина

 – Некоторые считают, что теперь для такого человека естественно как бы «выстраиваться» из церковной дисциплины, что теперь ему закон не писан. Такой взгляд на жизнь человека в Церкви характерен для тех, кто смотрит на Церковь взглядом, так сказать, внешним, как на организацию.

Для организации, действительно, устав и определенные правила первостепенно важны. Я помню, как одна дама выдвигала претензии к Православной Церкви: «Я часть жизни прожила в Прибалтике, как там хорошо –заходишь в какой-нибудь католический храм, там висят правила поведения, прочитал – и все понятно. К нам же придешь – не знаешь, куда ступить, как себя вести, никаких правил и порядка».

Формально она права, но правила поведения висят в присутственном месте, в музее или в офисе – нужно их прочитать, и соответственно себя вести. А когда приходишь к кому-то в гости, там правил поведения в коридоре на стене нет – ты пришел в семью, в живой человеческий дом.

В гостях главное другое, прежде всего, нужно задать себе вопрос: «А зачем я сюда пришел? И кто я – родственник жителей этого дома, близкий друг, сосед, который зашел попросить спичек, сантехник, пришедший по вызову или, может быть, попрошайка, пришедший просить милостыню?..» Простого ответа на этот вопрос у человека может сразу и не найтись, но задаться им – думаю, очень важно.

Сначала нужно понять, зачем я прихожу в Церковь. А затем, осознать, что Бог – Отец, а люди – это дети. И Церковь – это дом, где живет эта семья. Естественно в доме, где живет семья, не принято вешать правила поведения, пришедшему сначала надо познакомиться с хозяевами, а затем установить с ними какие-то живые отношения. Это совсем другая плоскость бытия – не общественная, не формальная, а личностная, живая.

Поэтому, когда говорят, что человеку, который приходит в Церковь, нужны прежде всего и только правила, то это взгляд на Церковь как на общественную организацию, на что-то по отношению ко мне, пришедшему, – внешнее. А Церковь – это семья.

– То есть правила в семье складываются естественно?

– Конечно, и человек их не замечает. В каждом доме есть какие-то правила – не принято плевать на пол, ходить в грязной обуви, опаздывать к обеду. Например, моя жена говорит, что крепкая семья та, в которой все собираются в назначенное время за обедом и едят суп из супницы. Супница как символ семьи – не на бегу похватал что-то, а расставляется столовый сервиз, и вся семья собирается за столом, не только насыщается, но и общается.

В каждой семье есть свои правила, но они, во-первых, не вешаются на стенку, а во-вторых, они не самое главное. Самое главное – любовь и отношения между членами семьи – мужем, женой, детьми, старой бабушкой, котом, – всеми, кто в этой семье живет.

Поэтому, когда человек приходит в Церковь, ему нужно обращать основное внимание именно вот на этот план личных отношений. Собственно, об этом, о любви к Богу и любви к ближнему, и говорит заповедь.

Вспоминается история праведного Иова: Иов задавал Богу болезненные, яростные, полные страдания вопросы. И ему явился Бог, живой Господь, Который напрямую ни на один его вопрос не ответил, а начал, наоборот, Свои вопросы задавать. Но Иов был счастлив, потому что он увидел Бога лично.

Протопресвитер Александр Шмеман говорит, что когда Господь является, Он часто не дает прямых ответов на наши вопросы, а берет нас за руку и ведет в ту плоскость бытия, где вопросы исчезают сами собой. Так и здесь – если человек понимает, что он пришел не в контору, не в музей, не в какое-то общественное место, а, прежде всего, в семью, что здесь важны не столько правила, сколько отношения, тогда сам вопрос, с которого мы начали беседу: «Что же мне делать дальше, когда я вырасту из пеленок?», уходит.

По крайне мере, из этого вопроса выветривается как истерический, тревожный привкус, так и привкус формализма, и он становится обыкновенным житейским вопросом – вот я расту, я живу, что-то будет дальше, за новым поворотом дороги. Тональность меняется.

Фото: Анна Гальперина

– Что делать, если жизнь человека в Церкви превращается в такой круговорот действий, которые совершаются машинально, и человек из этого круговорота не может выбраться?

– Когда отношения человека с Богом, с ближними, с Церковью занимают «не свое» место в нашей жизни, тогда, конечно, все превращается в какой-то механический круговорот, карусель: исповедь, причастие, жизнь от одного календарного цикла до другого, от поста до поста, от говения до говения.

Что я имею в виду, говоря «не свое место»? Мир устроен Творцом иерархично, то есть в нем каждая вещь должна занимать свое место – именно тогда она прекрасна, тогда от нее есть польза, она полна смысла и сама радуется, что исполняет замысел Бога о себе. Всё радуется – радуется солнце, светя и грея, радуется бабочка, радуется этот вот тополиный пух, который сию минуту летает и лезет нам в глаза. Потому что они исполняют волю Божию, полностью реализуя себя. Этот пух и его полет полон смысла, его жизнь – это настоящее приключение, полное радости.

Этого не скажешь, к сожалению, о нас с вами, и о многих людях, которые часто унывают, впадают в депрессию и чувствуют себя «не на своем месте». Что такое падший мир? Это мир, в котором вещи не на своих местах – грубо говоря, мир, в котором постоянно пытаются стаканом забивать гвозди. Когда же вещи становятся на свои места, тогда мир становится прекрасным, приходит в порядок, в нем становится радостно и увлекательно жить.

И конечно, самая главная вещь, которая не на месте в падшем мире – это сам человек. В человеке многое не на месте: мозги, душа, желания, воля и так далее. И весь путь христианина, вся христианская аскетика посвящена тому, чтобы человека как-то выправить.

Отношения человека с Богом, с Церковью и с ближними – это самое важное, что есть в христианстве. Когда эти отношения не на месте, когда они занимают какое-то неестественное положение, тогда вся жизнь человека превращается в какой-то дурной круговорот. И тут бывают разные перекосы – вправо-влево. Святые отцы говорят, что надо идти царским путем, средним. Любая чрезмерность ни к чему хорошему не приведет.

– А что это за перекосы, чем они характеризуются, что человек делает не так?

– Во-первых, бывает (говоря в контексте нашей темы) перекос, когда Церковь занимает прикладное место в жизни человека, когда человек использует Церковь как общественную организацию, клуб по интересам, место загадывания желаний, национальную традицию и так далее. Примеров тому множество. Например, лозунг «я православный, потому что я русский».

Или, вспоминаю, однажды в храм приходила молодая пара, которая буквально целыми месяцами ездит по святым местам. Но не потому, что эти молодые люди любят святых, а потому что они вымаливают себе ребенка. Желание, конечно, хорошее, но Церковь в этом отношении имеет для них прикладное значение. Они носят на себе освященные иконки, молятся у мощей, посещают монастыри и старцев, и так далее. Но по ним видно, что как только надобность отпадет – у них появится ребеночек или они разочаруются в его поисках – вполне может иссякнуть и их желание пребывать в храмах и святых местах…

Такие люди считают церковность просто какой-то побочной частью своей жизни, приспосабливают Церковь под свои бытовые нужды. Вот я живу, считаю себя православным, потому что я русский, крещеный, мои прадеды так жили, у нас Святая Русь. Поэтому я на Пасху пеку куличи, на Крещение ныряю в прорубь, по телевизору смотрю патриотический православный канал, ношу на себе крест и раз в год прихожу на исповедь. Я крещу ребенка, у ребенка обязательно должна быть мерная икона, ложечка или, как мне недавно показали, православная погремушка – серебряная, с изображением креста. И православие, и христианство становится просто частью моего быта.

Как часто наша церковность зависит от нашего естественного человеческого состояния! Даже самая любимая игрушка надоедает. В конце концов, у человека может испортиться настроение, у него может заболеть живот или зуб. А когда у человека что-то болит, ему уже не до любимых игрушек.

По этой причине пока у человека, для которого Церковь – просто часть быта, все хорошо, он, бывает, увлекается православием. А потом приходит черная полоса – заботы одолели, уныние, тоска, болезни, на работе неприятности, с женой скандалы… И модель мира, которую себе придумал человек и в которой он мнит себя счастливым, дает сбой, не работает. И тогда человек смотрит на христианскую часть своей жизни и думает: «Какая ерунда, чем я вообще занимаюсь, одно и то же, одно и то же, а результата-то нет, вот и опять все плохо, и ни молитва, ни пост, ни причастие не помогают…» На сакраментальный вопрос: «Что мне это дает?» – напрашивается ответ: «Ничего». И Церковь становится снова не нужна.

А во-вторых, бывает и такой перекос, когда человек слишком много придает значения церковности, как правило, внешней, не понимая, что церковность может быть основой жизни, но не заменой жизни. Особенно это свойственно людям, которые недавно в Церкви.

Выкинули телевизор – поставил иконостас, был хипарем – феньку снял, намотал четки и так далее. У меня тоже такое было. Когда я крестился, то, помнится, не одну коробку с книгами вынес на помойку под причитания и крики жены, которая помнит, как я на эти книги тратил деньги семьи (потом прошли годы, и я бы хотел найти эту помойку, вернуть часть книг, среди которых было много полезных…).

Человек гипертрофированно много внимания уделяет Церкви, отбрасывая все остальное. Такие люди увлекаются внешними атрибутами. Как метко заметил кто-то из церковных авторов, для них в Церкви святыня все без разбора – и престол, и свечка, и Евангелие, и то, что сказала тетя Клава, уборщица.

Такой человек все в своей жизни – семью, друзей, творчество – старается заменить походами в храм и чтением святых отцов. И в один прекрасный момент вдруг замечает – Церковь вроде бы заполнила всю мою жизнь, я дни и ночи провожу в храме, а чего-то не хватает. Свербит что-то в душе…

Это вообще-то, очень хорошо, когда душа начинает свербеть, болеть, это значит, она оживает, просыпается. Мы почему-то считаем, что когда нам некомфортно, это обязательно плохо. Наоборот, неудобство пробуждает. Мы знаем, например, что один из самых некомфортных моментов нашей жизни, когда кто-то начинает нас будить: «Вставай, опоздаешь!» Этого человека, который тебя будит, даже если это любимая жена или мама, хочется в этот момент просто прибить, а ведь он делает благое дело – пробуждает нас к жизни.

Я себе иногда представляю, что было с Лазарем, когда Господь его пробуждал от смерти. Не думаю, что это были только приятные ощущения. Перейти от смерти снова к жизни – это удар, стресс.

И вот что я думаю: когда душа такого воцерковленного человека начинает свербеть, когда ей чего-то не хватает, а колесо воцерковленности крутится вроде бы по-прежнему, это не значит, что воцерковленность стала не нужна, что каноны и обряды и таинства утратили смысл, это не значит, что надо разочароваться в Церкви, это значит, что просто настал новый этап жизни.

Подросший ребенок смотрит: моя детская комната, которая казалась целым миром, вдруг стала какая-то маленькая. И вроде здесь все, что я знаю и люблю – мишка плюшевый, игрушки, но мне хочется чего-то еще. Бывает, конечно, что, когда ребенок становится подростком, он стыдится своих игрушек – не дай Бог, кто-то из друзей придет и увидит, что у меня до сих пор на диване старый плюшевый мишка. Вот так иные бывшие неофиты, ставшие «старофитами», относятся к былому истовому исполнению молитвенных правил, посту, регулярному посещению служб…

Но есть надежда, что потом, когда пройдет время, когда подросток, бывший младенцем, станет взрослым, он снова придет искать этого плюшевого мишку. Выросший ребенок поймет, что этот мишка был ему нужен в детстве, чтобы чувствовать уют, защиту, отблеск Царства Христова здесь, на земле. Царства, которое есть радость, смысл, любовь и мир. Все то, о чем мы читаем в сказках Клайва Льюиса про Нарнию. Есть надежда, что, взойдя на новую ступень жизни, воцерковленный человек посмотрит на период своего новоначалия по-новому и в его атрибутах откроет новые смыслы.

Фото: Анна Гальперина

– В нормальной христианской жизни, при духовном росте, новое не перечеркивает старое, а меняет к нему отношение?

– Благо тому нормальному умному человеку, который, перейдя от неофитства к «старофитству», сохранил любовь к периоду своего неофитства и тому, что сопровождало это время, и не отбросил эту свою воцерковленность, как нечто ненужное – вещи-то хорошие, пригодятся еще. Сейчас часто можно наблюдать дебаты в интернете, в православной прессе про выгорание, расцерковление. Иногда думаю, что вовсе нет никакого «расцерковления», просто люди живые, растут, испытывают трудности и передряги жизненного пути.

Человек вышел из детства и стал подростком, потом взрослым. И он способен, даже пройдя искушения и испытания «выгоранием», понять, что церковность ему все-таки нужна. Если в детстве крестное знамение спасало меня от детского страха, почему не может прийти момент, когда оно снова мне поможет, защитит от страха взрослого? Оно стало частью моей жизни. Крест, который я ношу на груди – часть моего тела. Как я его выброшу? Это все равно что палец отрубить за ненадобностью. Тем более, таинства Церкви – исповедь, причастие. Если появилось механическое отношение – это не значит, что исповедь и причастие стали не нужны. Это значит, что мое отношение к ним нужно подвергнуть пересмотру.

Как-то ко мне пришла семейная пара, муж с женой хотят повенчаться, но при этом не расписаны. Жена согласна расписаться, а муж опасается, это у него не первый брак: «Это все формальность, зачем расписываться, я уже был женат, обжегся». Я говорю: «Простите, если у вас не получился один брак, это не значит, что брак вообще не нужен. Если человек отравился некачественной пиццей, это не значит, что теперь вообще есть не надо. Это значит, что надо научиться и приготовить хорошую, вкусную пиццу. Вот и все».

Так же точно и здесь. Если человек вдруг перестал что-то такое вдохновенное и благостное испытывать, когда подходит к исповеди и причастию, это не значит, что ему это стало не нужно. Еще неизвестно, что именно он там раньше испытывал. Если у человека были достаточно глубокие, действительно христианские переживания, то, конечно, он не отбросит исповедь и причастие, как ненужные, и не скажет: «Я выгорел в этом отношении».

Нужно просто понимать, что мы живем дальше, и нужно по-новому смотреть на то, что у нас в руках. Все, что в дано в Церкви, и все, что в ней делается – это вещи важные и большие, иногда больше нас, мы можем пока не дорасти до их понимания.

Больше – но вместе с тем не главнее нас. В Церкви самое главное – это Бог и человек, личность. Евангелие – это важная, но всего лишь книга. И если перед Богом как родителем стоит выбор, кого спасти: Священное Писание, книгу, или человека, Свое дитя, – то, конечно, Бог выберет человека. Он на крест пошел ради человека.

Но, тем не менее, до Евангелия, до его понимания надо еще дорасти, чтобы стать самим собой. Поэтому, когда люди говорят про расцерковление, выгорание, надо понимать, что и расцерковление, и выгорание – это обыкновенное искушение, обыкновенные проблемы человека, у которого начинается взросление или меняется отношение к чему-то, которого постигают ранее не встречаемые трудности, скорби, перемены.

– Почему начинаются эти проблемы, каковы причины нашего неумения пройти эти этапы роста?

– Я думаю, что одна из причин – наша раздвоенность, некоторая шизофрения: вот здесь мы церковные, а здесь мы мирские. То есть очень многие вещи в Церкви не стали нашими личными вещами. Например, человек приходит в храм, ему скучно на богослужении, потому что он ничего не понимает. Поется канон, например, или Евангелие читается, а он просто стоит. Он знает, что так надо, он ни в коем случае не думает отсюда бежать, он все преодолевает, но ничего не понимает.

Многие говорят: «Давайте по-русски будем служить, переведем службу, и все всё будут понимать». Но и тогда не всё и не все будут понимать! Во-первых, у человека может быть недостаточно образования, чтобы понять реалии, о которых говорится в церковных молитвах. Там сложные вещи написаны. Например, для того, чтобы понять Великий Канон Андрея Критского даже в русском переводе, нужны большие усилия – нужно прочитать Священное Писание, знать образы, которые там описываются, и так далее. А во-вторых, часто бывает, что церковные молитвы – это чужой опыт, опыт святых, которые эти молитвы написали, но пока еще не мой опыт. Красивые слова, замечательные, святые, но пока еще не мои.

Приходит человек в церковь, слышит, например, слова в покаянном каноне: «паки возвратившуюся ко греху, яко пес на свою блевотину», или: «яко свинья лежит в калу, тако и аз греху служу», плачет и говорит: «Это точно про меня». Не потому он не мог так сказать про себя, например, в детстве, что он раньше никогда свиньи не встречал. Он в детстве хотя бы сказку «Три поросенка» читал и Хрюшу по телевизору видел. Но человека трогает этот образ до глубины души, он говорит «это про меня» именно тогда, когда он сам пережил подобное, знает механизмы греха по себе, знает, как грех действует в нем самом.

Когда человек действительно понимает, что такое исповедь, когда он по-настоящему кается, это попытка переменить жизнь. Когда сладкая оболочка с горькой пилюли греха начинает рассасываться, когда вся романтика греха проходит, облезает, как краска с дешевой китайской игрушки, тогда грех по-настоящему, до печенок достает, и человек уже не может жить с грехом. Темно в глазах, человек света белого не видит от греха, а избавится от него не может, потому что грех стал навыком, привычкой, зависимостью.

И вот тогда человек понимает, что такое исповедь – каждодневная, раз за разом борьба с болезнью в самом себе, упорный прием лекарства, без которого не выжить. И тогда исповедь становится частью жизни человека. И о «выгорании» его отношения к исповеди уже речи не идет.

– То есть когда мы каждый раз перечисляем одни и те же грехи на исповеди, это не значит, что это неправильно, эти мелочи на самом деле самое важное?

– Конечно. И даже пусть ты их перечисляешь на каждой исповеди. Грех – это болячка. А бывает болячка, которую очень трудно вылечить. Мы же читали книги святых отцов, они на себе все это прошли, и все, как один, говорят, что борьба с грехом – дело очень трудное. Мы думали: один раз сходим на исповедь, и все: перестанем врать, завидовать, осуждать и так далее.

– Если никого не убил, то можно спокойно жить.

– Да-да, и все вдруг само собой пройдет. Человек думает, что можно быстренько, наскоком избавиться от греха. А потом сказал на исповеди раз, второй, третий, четвертый – не помогает, и он решает: «Я уже пять раз на исповеди был, а грех все повторяется. Да ну! У меня расцерковление наступило, у меня выгорание… Мне исповедь не помогает…» Тут нужно настроиться на долгий серьезный труд. Когда человек на это настраивается, соглашается на это внутри себя, тогда Господь сразу же говорит: «Я с тобой». И начинается работа.

Поэтому будничная, рутинная, спокойная жизнь – это и есть самое увлекательное приключение, которое переживает человек.

И так же с причастием. Если человек близок ко Христу, ему в его собственной жизни важен Христос – Бог и человек, если он понимает, насколько Господь нас любит, кто Он в нашей жизни, что Он сделал и продолжает делать ради нас, тогда человек просто хочет быть с Ним и ценит каждую возможность прибежать к причастию.

И тогда все эти сомнения: «Ой, а допустит ли меня батюшка?» или: «Я недостоин» – как будто ты будешь когда-нибудь достоин Бога!.. – просто пустые слова. Это слова из категории внешних отношений, а настоящие отношения установлены Самим Христом: «Примите, ядите, это Мое Тело и Кровь Моя, это ради тебя все, приходи».

После причастия не всегда бывает комфортно и благостно, порой бывает и горько, и трудно. Меня порой спрашивают: «Почему я после причастия выхожу, 5 минут мне было хорошо, а потом опять нагрешил, и опять тяжело?… Наверно, не надо было причащаться, я недостоин, поэтому потерял благодать?» Я спрашиваю в ответ: «А какая именно тебе благодать была нужна? Ощущение, прости меня, кайфа, что ли?»

Причастие Тела и Крови Христа – это соединение с Христом для того, чтобы жить с Ним. А жизнь она и есть жизнь, часто прекрасна, но никогда не легка. Мне бывает так трудно выходить в мир после причастия потому, что я выхожу уже не один, а с Христом. И мы с Ним выходим – работать, служить.

Когда ты сам по себе, вольный как ветер – ни за что не отвечаешь. А после причастия человек выходит нагруженным, он несет Христа. Сможешь ли ты с чашей, полной воды, пройти среди толпы, не опрокинув её? Это известный образ из буддийской притчи, но я хотел бы сделать христианское дополнение: несение чаши – не просто утонченное духовное упражнение, потому что вон там твой ближний умирает от жажды, ждет тебя с этой чашей как своего спасителя. Ты должен донести ему Христа – понятно, что тебе тяжело…

А потом наступает другой этап, другая ступень, когда понимаешь, что на самом-то деле не ты несешь в себе Христа после причастия, как картонная коробка – посылку, но Христос Сам, оказывается, идет рядом с тобой и помогает действовать… Не вместо тебя – но вместе с тобой.

Фото: Анна Гальперина

– А может ли человек всегда быть в тонусе, всегда служить миру?

– Конечно, бывают усталость, уныние, болезни, горести. А человек опять думает: «Ой, батюшки, я так усердно молился, было так хорошо все, а вот теперь не могу, скучно все, противно, сон нападает. Это все выгорание, расцерковление». Это не выгорание, это просто усталость, это пройдет.

Конечно, трудно по будильнику вставать каждый день, умываться, зубы чистить, какой-то определенный порядок и ритм жизни поддерживать. Для поддержания порядка жизни есть разные средства, одно из них – молитвенное правило.

Нельзя себе представить смертного человека, который постоянно в одном и том же градусе духовного напряжения – у него каждый день огромное правило, он по восемь часов читает псалтырь, каноны, акафисты, и совсем-совсем никогда не чувствует усталости…

Я вспоминаю знаменитую книгу писем и дневников матери Терезы. Казалось бы – мать Тереза, сколько людей спасла, знаменитая подвижница, молитвенница, святая… Когда я прочитал ее письма, я увидел там то же, что встречал у Симеона Богослова, Исаака Сирина, Симеона Афонского, Иосифа Исихаста, у многих святых и подвижников, древних и современных: не просто недели или месяцы, а годы того, что называется «темная ночь богооставленности».

Она постоянно пишет в письмах к своему духовному отцу: «У меня пропала вера, мне очень тяжело, я не вижу Бога, я Его не чувствую, я живу через силу, я умираю, мне мучительно, мне тоскливо». Тем не менее, она продолжала делать свое дело, продолжала исполнять свои монашеские обеты, спасать больных и отверженных по всему миру, и не отступалась от Христа.

А у нас, у меня в частности, как чуть-чуть где-то заболело: «Ах, у меня, наверное, рак, смертельная болезнь, конец света, сейчас я умру!..» Это как у Джерома «Трое в лодке, не считая собаки»: герой нашел у себя все болезни, кроме родильной горячки. Вот так и здесь: «Ой, у нас выгорание, у нас расцерковление!» Церкви 2000 лет, все это «человеческое, слишком человеческое» в Церкви и было, и есть, потому что люди, в принципе, в определенном отношении одинаковы во все времена, одинакова их смертность, их немощи.

Да, эту немощь и смерть победил Христос Своей смертью и воскресением – но мы-то должны усвоить и то, и другое, чтобы жизнь вечная стала и нашей тоже. И именно в таком порядке: сначала смерть, в разных ее проявлениях, за ней – воскресение, не наоборот.

Расцерковление? Как часто мы свои собственные неврозы, свои собственные психологические состояния, особенности нашего собственного быта и неправильно устроенной жизни, считаем расцерковлением, потерей веры и так далее. На самом деле иногда бывает достаточно просто сменить образ мыслей, образ жизни, и все успокоится. Нет, я не отрицаю, все это бывает очень тяжело, и к опыту страданий такого рода у разных людей я отношусь и с состраданием, и с уважением. Но и то, о чем я говорю, имеет место быть.

Замечательный английский ветеринар Джеймс Хэрриот в серии рассказов о своих пациентах-животных вспоминает, как лечил у одной дамы собачку. Он жил в сельской местности и лечил в основном коров, свиней и лошадей, но жила-была богатая дама, у которой была любимая собачка. Он постоянно приезжал осматривать эту собачку, которую лелеяли, в дождь без попонки в сад не выводили и перекармливали всякими пудингами, пирожными и так далее.

И вот врач, увидев, что собачке грозит смерть от ожирения, решил ее вылечить и отобрал собачку у этой дамы, сказав, что больного нужно поместить в клинику. Дама, стеная, согласилась. Ни в какую клинику Хэрриот собачку не положил, а привез к себе домой. Во дворе бродила и кормилась свора собак, и вот доктор положил этого ожиревшего песика посреди своры и ушел. Они там носятся, скачут, дерутся за миску между собой, играют. Песик день полежал, на второй день стал проявлять интерес, на третий – попытался сунуться к миске, его, естественно, не пустили, тут же надрали холку. Через неделю в борьбе за эту миску, в играх с собаками, он снова стал здоровым, счастливым песиком.

Вот так же точно, как этому песику, нам надо иногда сменить образ мыслей. Человек ноет, хандрит: «Мне плохо…» А потом попадает в такие условия, где приходится шевелиться. И тогда человек видит, что было наносное, а что истинное. Бывают такие случаи, когда человеку просто достаточно потерять возможность часто бывать в церкви – куда-то уехал и все – и он уже за счастье почитает побывать на службе, за 200 км едет, чтобы хотя бы полчаса в храме постоять.

Человеку, который переел пирожных, бывает иногда полезно побороться за корку хлеба или за какую-нибудь простую, здоровую пищу. Есть нормальные будни, нормальная здоровая еда, которую мы едим три раза в день, дело, которое мы делаем каждый день, нормальный ритм жизни – и это хорошо, от этого тоже можно получать наслаждение. Об этом в своем эссе «Сияние серого цвета» писал Честертон – певец будничной христианской жизни.

Церковь какая была, такая и есть, а мы восходим со ступеньки на ступеньку, постоянно меняемся, растем. И наше представление о Церкви, наш церковный опыт, наши церковные чувства, тоже меняются и растут вместе с нами.

– Наверное, важна роль священника, пастыря в руководстве «растущими» христианами?

– Важна, да. Но вот какие у меня соображения есть… Словом «руководство» легко увлечься, так как по-настоящему дорасти до того, чтобы стать настоящим руководителем, очень трудно. Быть руководителем – это значит, быть отцом. Но и отцом можно быть по-разному. Бывает отец, у которого жена только что родила, а он уже стоит поддатый под окном с бутылкой шампанского и кричит, радуется. Он уже себя чувствует отцом, уже в кругу друзей, с которыми сидит и отмечает, советы дает как отец, гордый до невозможности. А на самом деле, какой он отец? Он даже ребенка еще на руках не держал. А бывает отец, который действительно прожил долгую жизнь с детьми, они выросли, он их воспитал и сам во многом изменился рядом с ними.

Кто-то считает, что раз уж рукоположили в священники, надели крест, значит теперь я сразу духоносный старец. Очень трудно удержаться от роли руководителя… И наоборот, я знаю священников, которые даже пострадали от своей паствы, потому что не хотели быть руководителями, пытались научить своих прихожан к свободе и ответственности. Это не всем нравится – ты лучше неси меня на ручках, говори, что делать.

Протопресвитер Александр Шмеман, например, не увлекался разговорами во время исповеди. Одно дело назвать грехи, уметь их вычленить, пытаться от них избавиться, а вот заводить каждый раз психотерапевтические разговоры – дело совсем другое. Как мудро кто-то подметил, такие разговоры отличаются от исповеди тем, что они начинаются со слов «ситуация» или «проблема».

Проблемы руководства, конечно, есть, но она не глобальная и не тотальная. Если человеку что-то действительно надо, то Господь ему всегда посылает. Вот приходят два человека, один почему-то получает то, что ищет, а другой – нет. В чем тут дело? Может, одному плохой руководитель попался? Один встретил хорошего батюшку, а другой встретил злого батюшку?

Может быть так. Но я знаю людей, которым встречались просто золотые батюшки, они действительно попадали в обстановку святости, но ничего в их жизни не менялось. Святость – как благодать, как елей. Подбери на улице камень, поливай его елеем, но он не пропитается.

А другим, наоборот, попадались неопытные или недобросовестные батюшки, а они, несмотря на это, не выпускали из рук Евангелие и пытались не просто его цитировать или заучить наизусть, а жить по нему. Это люди с трезвым взглядом на жизнь, с пониманием того, что в окружающей нас благодати разлито немало и греха, как говорил преподобный Нил Синайский: «Потому и падали падавшие, что не уразумевали, как в одном сердце пребывает и дым, и благодать».

И вот если возникает эта проблема руководства – плохого руководства, отсутствия руководства или, наоборот, гипертрофированного руководства: «Вот я тебя сейчас буду выдавать замуж за этого или за того. Куда пошла? На фитнес? А благословение взяла?» – тогда один человек, поняв, что его что-то не устраивает, начинает искать, куда пойти дальше, выше, а другой разочаровывается и опускает руки.

Но что меня больше всего радует – даже когда человек опускает руки, отчаивается и уходит из Церкви, это еще не окончательный диагноз – жизнь вся впереди. Как у Достоевского – человек лёг на дорогу и сказал: «Не хочу идти в Царствие Небесное». Тысячу лет полежал, встал и пошел, надоело лежать, жизнь-то ведь вечная. Вот то, что жизнь – вечная, это очень радует, потому что все, что действительно жизненное и от жизни, устоит и будет жить, а вся ерунда высохнет и отвалится, в том числе, и разочарованность этим недолжным церковным руководством.

Фото: Анна Гальперина

– Но ведь мы все призваны к святости? Или, все-таки, камень елеем не пропитается?

– Святость – это не приказ или какая-то максима, которую от нас требует Бог, дескать, хочешь или не хочешь, а святым будь. Это не школьный урок физкультуры: хоть ты самый хилый ботаник и очкарик, но через козла ты должен перепрыгнуть, потому что все должны перепрыгнуть через козла. Нет, конечно.

Святость – это гены Божии, которые в нас заложены. В одних они более развиты, в других пока еще не очень, но они есть. То есть мы родились, а они уже у нас есть, они действуют. Поэтому для человека естественно отзываться на голос Христа, для него естественно быть с Ним, это нормальное состояние. Другой дело, что иногда путь ко Христу чем-то осложняется, и какие-то вещи в Церкви могут отталкивать от поиска святости. Но святость дана нам всем, это естественное человеческое состояние.

Это состояние сильно нарушено – что-то, чего мы даже не можем осознать и понять, произошло в момент грехопадения. Грехопадение – явление неоднозначное. Человек поругался с отцом, хлопнул дверью – произошел разрыв. Но есть в этом разрыве и благо – маленький ребенок стал подростком, у него начался свой путь, и за ним потом Бог пошел, чтобы тоже стать человеком и быть с ним.

Конечно, грехопадение настолько сильно искорежило естественное состояние человека, настолько сильно искорежило гены святости в нем, что человеку очень трудно снова даже не достичь, а просто понять, что ему нужно стать самим собой, стать человеком. Но для союза человека и Бога нет ничего невозможного.

– А если человек пришел в такое равнодушное состояние, в состояние «темной ночи богооставленности», он все равно должен в этой ночи продолжать пытаться жить, искать Бога?

– Слово «должен» тут не подходит. Человека заставить невозможно, но можно ему как-то дать понять, что если он хочет выжить, он должен предпринимать те или иные действия. Не потому, что кто-то заставляет, а потому, что такова природа вещей. К счастью, в человеке заложены органы понимания. Для того чтобы спасти человека, мы должны верить, что в нем есть то, за что Бог отдал Свою жизнь. И человек способен тебя понять, способен принять лучшее, рано или поздно тебя услышать.

Я знаю замечательных людей, которые годами пребывают в клинической депрессии. Врачи им советуют одно, священник – другое, ничего не помогает, а человек мучается, но несмотря ни на что пытается как-то держаться. Что его держит на плаву? Те самые гены Божии, которые мы тут уже поминали.

И то же самое в церковной жизни. Человек иногда понимает, что просто отдаться какому-то ритму – спасительно. Но и тогда где-то внутри, в глубине души должно быть понимание, что это делается ради живой встречи со Христом. Идти мне или не идти причащаться? Готовился-не готовился, хочется-не хочется, зачем себя заставлять? Но в глубине души чувствуешь – если хоть немного самого себя не заставлять, дальше уже будет полный распад.

Может быть, вообще не надо насилие проявлять – например, посадил помидоры в грядку и пусть растут, зачем им пасынки отрывать, поливать их, и так далее? В результате у нас вырастет невиданный миниатюрный баобаб, и помидоров мы не дождемся. Потому что воспитание – это ограничение.

Другое дело, «врачу, исцелися сам» – если ты дерзаешь кого-то воспитывать, то должен начинать с себя. Хорошие педагоги и хорошие родители всегда начинают с себя. Дети очень хорошо чувствуют вранье. Какой ты сам есть, такие у тебя будут и дети.

В общем, человеческая жизнь – это тайна. Мы многое в этой жизни понимаем, то и дело пытаемся вывести разные закономерности, теории, формулы – как избежать механического отношения к церковной жизни, как избежать того, сего. Но в нужный момент все из головы вылетает.

И тем не менее жизнь жительствует. Это самое удивительное. Казалось бы, ни из нашего падшего мира, ни из его детерминированности, ни из чего не следует, что жизнь должна продолжаться. Откуда человек, свалившийся в пропасть житейских бед и отчаяния, вдруг берет надежду? Почему весна снова приходит, ведь, судя по тому, что мы сделали с планетой, она не должна была наступить? Как больной младенец, родившийся у родителя-алкоголика, потом оказывается знаменитым композитором Бетховеном? Жизнь жительствует, это настоящее чудо.

Доказательства воскресения Христова – вокруг нас. И о них хорошо знают люди, которые перенесли болезнь или страдания, которые посмотрели на жизнь с другой, с адской стороны. Они понимают, что раньше ничего не замечали – рутина, колесо катится, выгорание, а теперь смотрят: жизнь прекрасна, полна чудес, света и жизни.

Собственно, со святыми так и происходило – сколько они вынесли страданий и несправедливости, пока поняли, что жизнь – это чудо. А к чуду привыкание не наступает, и выгорания от него не бывает.