Незлобивый старец

Оригинал: Православие и мир

Образ одного из последних великих Оптинцев – преподобного Анатолия (Потапова) Младшего, при всем человеческом жизнелюбии, доступности и живости характера старца – один из самых таинственных и драматичных.

Монахиня Евфимия (Аксаментова)

Жизнеописателям, к примеру, мало что известно о рождении, детских и юношеских годах старца, о его жизни до прихода в Оптину.

Даже о некоторых оптинских первопроходцах и то сохранилось и дошло до нас большее количество биографических сведений.

О преподобном же Анатолии известно только, что он москвич, рос в многодетной семье, занимался торговым делом и о монашестве мечтал давно, хотя пришел в обитель тридцатилетним зрелым человеком, только после кончины своей матери.

Этот добрый, общительный и словоохотливый старец умудрился оставить минимум сведений о себе.

Так хотелось бы сейчас узнать хоть что-то о его родителях, братьях или сестрах, о семейных традициях, которые в то время, безусловно, существовали и были сильны.

Они, конечно же, имелись: и старинные традиции, и трогательные подробности взаимоотношений, и щемящие сердце воспоминания, и какие-то тонкие, только одному старцу памятные нюансы его собственной внутренней жизни…

То обстоятельство, что будущий старец не смел нарушить волю матери и отказывал себе в счастье жить по призванию – в стенах монастыря, указывает на одно из наиважнейших качеств для инока, которым он обладал. Это способность к самоотречению.

Жизнь инока – всегда и по преимуществу – самоотречение.

Такое возвышенное и немного пафосное понятие, как самоотречение –дело нелегкое, и, совершаемое в правильном духе, оно остается сокрытым для восприятия внешнего, поверхностного.

Способность к самоотречению зарождается и возникает в глубинах души незлобивой, в самых таинственных ее уголках и, по мере возрастания человека в любви к Богу и людям, уходит на еще большую глубину – вовсе не напоказ. Иначе – это уже не подвиг.

Никто так и не узнал, чего стоило старцу это повиновение материнской воле. Одно угадывается несомненно – кроткий и радостный старец из всего извлекал и пользу, и повод к благодарению.

Свидетели его тихой и лучезарной жизни не помнили преподобного Анатолия ни унывающим, ни суровым, ни огорченным и раздосадованным – ни в бытность его келейником великого старца Амвросия; ни в пору духовничества в скиту, где он, единственный из иеромонахов, вставал на колени перед старцем Варсонофием (Плиханковым), отношение к которому было непростым в те дни у многих; ни даже тогда, когда из укромного скита пришлось преподобному Анатолию перебираться в келью при Владимирском храме.

«Как благословите», – только и сказал отцу наместнику старец и вступил на многотрудное поприще духовного окормления мирян. И ни слова о том, например, что для него, по мирским понятиям, старого и заслуженного человека, переход из привычной скитской тишины в совсем иную обстановку достаточно труден.

Монах так не может, не умеет просто – ибо во всем усматривает руку Божию, его святой и непостижимый Промысел, которому спешит покориться.

Покоя старец не знал ни днем, ни ночью. Надвигалось революционное лихолетье, и люди как никогда нуждались в духовном укреплении и поддержке.

Ему суждено было дожить до самых трагических дней в многовековой истории Оптины. Именно ему – радостному и кроткому, маленькому и щуплому, измученному болезнями и усталостью, и такому, казалось бы, уязвимому для лютых ураганов озлобленного мира.

Может, только для того, чтобы в свете его кротости и братолюбия со всей отчетливостью была выявлена та глубочайшая и порочная тьма, в какую погружалось наше Отечество. Тьма – онтологически чуждая всему, что есть человечного в человеке.

Разорялась Россия, разорялась вместе с нею и Оптина. В окна старческих келий уже летели булыжники, в спины монахам – ругань и насмешки… Не хватало ни пропитания, ни дров – оставшиеся обитатели монастыря совершали свое служение из последних сил, собрав воедино все свое мужество и стойкость.

И только преподобный Анатолий по-прежнему был лучист, светел, благодушен и незлобив. Он мог бы покинуть обитель и схорониться у благочестивых людей, которые позаботились бы о его здоровье, накормили бы как могли и обогрели. Но старец считал непозволительным для себя оказаться в лучшем положении, чем его монастырские собратья. И он терпел нужду вместе со всеми.

Вера в способность человека к покаянию и исправлению, сочувствие к страдающей и терзаемой сомнениями человеческой душе не давали любви старца иссякнуть.

На последнем витке своей жизни он, прозорливец, не раз заглядывавший в самые темные бездны человеческой души, называл хорошими – всех. Всех без исключения.

И тех конвоиров, что приходили его арестовывать, и тех тюремщиков, что курили в его присутствии, доводя слабенького отца Анатолия чуть не до полуобморочного состояния… Хорошим был и тюремный врач, ошибочно решивший, что старец болен тифом и грубо обривший его, и тюремный сторож, и медсестры.

Всем он успел донести эту важную для любой души человеческой мысль: вы – хорошие! Вы – Божьи, даже если уже успели забыть об этом, даже если и слышать об этом не хотите!

Какие вы хорошие! – потому как сердце ваше не сможет очерстветь и озлобиться окончательно! Вы – хорошие, потому что я не могу не любить и не жалеть вас!

Обритым, лишенным привычного для знавших его внешнего благообразия, он был тогда возвращен в Оптину, чтобы снова – еще раз, хоть на короткое время, дать пример радостного несения скорбей, пример бодрого беззлобного духа.

И как решил старец в свое время покинуть обитель последним, так и сотворил ему Господь. Он стал последним похороненным в родной земле монастырской.

Долго допрашивала болезненного старца приехавшая в 1922 году в Оптину чекистская комиссия. Решено было увезти его из обители – слишком очевидна была даже для огрубевших большевиков духовная мощь, сокрытая в этом тщедушном, изможденном и обритом как тифозник человеке…

Он не перечил, не умолял их изменить свое решение, сохранял редкое спокойствие и выдержку. Единственное – он скромно попросил дать ему один день. Всего один день, чтобы собраться и – как Господь благословит. Самоотверженность была и оставалась его главной иноческой добродетелью.

Все уже знали, какое будущее могло ожидать христианина в чекистских застенках. И старец хотел помолиться перед решающими испытаниями.

Последние, завершающие его жизнеописание строки – самые пронзительные и невероятные – строки о его тихой преподобнической кончине. Он помолился перед дальней дорогой и отошел ко Господу.

Смерть уберегла старца от дальнейших бесчестий и поруганий – уже утром чекисты нашли его почившим и положенным во гробе.

Все-таки путь на каторгу, за пределы монастыря – не входил в Божий замысел о судьбе преподобного. Он должен был умереть и быть погребенным в Оптине.

Такова сила молитв его незлобивого сердца

(387)